Другой раз виной снова была
политика: кто станет отрицать, что мы тогда жили в заполитизированном
государстве. Начать следует с того, что, как и сейчас, инсценируя
события Второй мировой войны, никто из участников исторических оценок
не хочет переодеваться в мешковатое с обмотками красноармейское
обмундирование – всем подавай немецкое, рейхсверовское. Так и нас,
мальчишек привлекало аккуратное, красивое, строгое и действительно
«военное» немецкое обмундирование. К тому же после войны, в 1945–1950-е
годы и Советская Армия немало переняла в обмундировании от своего
недавнего противника (те же «катушки», например). «Катушками» называли
вышитые металлической нитью украшения, по форме напоминавшие катушки
с нитками, на стоячих воротниках армейских мундиров. Однако в СССР
все было политикой.
Так вот я, будучи пятиклассником, одним майским
днем 1962 года взял зубило, молоток, желтую жестяную консервную
крышку и решил изготовить из нее, ни много ни мало, свастику или,
как ее сейчас называют, символ Солнца. У меня получилось. На другой
день я понес «символ Солнца», а на самом деле, как ее тогда называли
«фашистскую свастику» в школу, – ну как не похвастаться? На уроке
я нарисовал на промокашке (тогда в тетрадях писали чернилами с помощью
перьев и поэтому 12-листо-вые школьные тетради продавались с вложенными
в них листами т. н. промокательной бумаги) прямоугольник с кругом,
содержащим свастику, и показал промокашку со своей жестяной желтой
свастикой Витьке Иванченко (Мусе), моему соседу по парте. Однако
это подслушала и увидела впереди сидящая девочка по фамилии Мельница,
на любопытство которой мы (я и Муса) тогда не обратили внимания.
После обеда того же дня – а я учился тогда в первую
смену – раздался стук в калитку ворот моего дома и собачий лай.
Как оказалось, за мной пришел десятиклассник (фамилию забыл) и передал
мне, чтобы я брал с собой «инструмент» и шел к директору школы.
У меня возникло неприятное предчувствие. Тем не менее, пришлось
идти.
В кабинете директора школы меня уже ждал Иван Петрович
Ледяновский, директор, который принялся выпытывать у меня, где свастика,
где я прячу фашистский флаг и кто состоит в моей организации. Я
запирался, т. к. действительно не понимал, о чем идет речь, за исключением
той злополучной, треклятой свастики, которую я, как только пришел
из школы домой, в тот же день уничтожил, по очереди загибая молотком
сначала загнутые полоски, а затем и лучи так, что в итоге у меня
получился почти правильный квадрат. Тогда Иван Петрович (За глаза
его звали «Гуляй-Нога», потому что половины ноги он лишился на фронте)
– впоследствии он приставал к десятикласснице Татьяне Рябоконь (За
это директора школы отметелили (отлупили) парни из Танькиного класса),
у себя в кабинете, сажая эту самую яркую девушку школы себе на колени,
с объятиями и поцелуями, сам стал называть фамилии завучу: «Так,
пишите, Елена Христофоровна: Иванченко, Опрышко, Николаен-ко. Вызывайте
всех их в школу с родителями».
Все то время, пока посыльные ходили за названными
директором учениками и их родителями, я стоял в углу напротив директора
в его кабинете, не понимая, что же именно «стряслось» и чего от
меня хотят. А произошло вот что. Буквально за несколько дней до
описываемых мною событий со свастикой в симферопольской средней
школе № 18 учительница немецкого языка с группой своих учеников
спланировала и подготовила действительно шокирующую акцию – в день
рождения Адольфа Гитлера (20 апреля) поднять над Домом Советов (недавно
выстроенным зданием Крымского областного Совета депутатов трудящихся)
«фашистский» флаг со свастикой. Флаг установить не удалось, а учительницу
признали душевнобольной со всеми вытекающими последствиями. И тут
– свастика уже в двенадцатой школе (средней школе № 12)! Директору
школы не позавидуешь.
Так вот, Алик Николаенко пришел со своей мамашей,
членом (?!) родительского комитета класса, Иванченко привел свою
худую и высокую (дежурную) бабку, а у Опрынделя (Саши Оп-рышко)
вообще никого не оказалось дома. Может возникнуть естественный вопрос:
почему директор вызвал именно этих учеников? Дело в том, что мальчишки
в школьных классах часто объединяются в группы (коллективы по интересам),
руководствуясь исключительно принципом взаимной симпатии. Так и
я собрал уже названных ребят Иванченко, Николаенко и Опрышко. На
переменах мы ловили и в шутку пытали: «На кого работаешь?» других
одноклассников (а они – нас); которые, кстати, не обижались и не
жаловалась на мою дружину, потому что мы никого не били и не унижали.
Однако директор школы неожиданно придал нашим детским играм на переменах
– нам было всего по одиннадцать лет – антисемитский характер. Он
открыл классный журнал на той странице, где содержались сведения
об учениках и стал зачитывать: «Полищук – украинец, Иванченко –
украинец, Николаенко – украинец, Опрышко – украинец. А теперь читаем:
Брайнин – еврей, Лейкин – еврей, Лошадкин – еврей, Яновский – еврей.
Все ясно. Вы преследовали евреев и устраивали еврейские погромы.
Теперь понятно, зачем ты, Полищук, сделал фашистскую свастику и
планировал изготовить фашистский флаг. Где ты его хотел поднять?
Над нашей школой? Кто тебе помогал сделать свастику и с кем ты хотел
делать фашистский флаг?» Я отвечал, что никакого флага изготовлять
не собирался, а «немецкий крест» сделал сам, потому что кинофильмов
про войну насмотрелся. Иван (директор) тогда спрашивает: «А что
ж ты пятиконечную звезду не сделал?» На это я отвечал: «Не сделал
потому, что у американских империалистов такая же».
Разбирательство проходило, в основном, со мной
(остальные ребята вскоре были отпущены по домам) и длилось до позднего
вечера. В тот день я впервые узнал, что учительница с учениками
из 18-й школы (в этой школе, кстати, училось много трудновоспитуемых,
то есть хулиганов) хотела поднять фашистский флаг над Домом Советов
в Симферополе и что наш Сашка Яновский – еврей. А еще мне тогда
было очень стыдно перед Марком Абрамовичем, евреем, учителем математики,
которого в нашей школе все уважали, за то, что директор школы все
повернул такой неприятной стороной. Тем не менее, на другой день
с меня снова взяли письменные объяснения случившегося – объяснительную
записку. И больше, насколько я помню, об этой истории в школе никто
не вспоминал да и сам я никому об этом не рассказывал – это было
не в моих интересах…
Вот именно того самого украинца Иванченко (сам
же он о себе говорил, что он не Иванченко, а Тринкеншу) я и выбрал
себе на роль секунданта для моей дуэли – напомню – с Севой Лейкиным,
выбравшим себе в секунданты умного Козла. Почему «умного»? А потому
что в нашем классе учились два ученика с одинаковой фамилией Козлов
и оба Вити: один отличник, т. е. умный Козел, а другой – второгодник
и двоечник, т. е. дурной Козел.
Родители дурного Козла, по слухам, погибли в автокатастрофе,
и Витьку воспитывали его бабка и дед, высокий и худой доцент Крымского
сельскохозяйственного института. В дни государственных праздников
старый Козлов прикреплял к своей серой фетровой шляпе красную ленточку
– знак его участия в партизанском движении Крыма в период Второй
Мировой войны – и всегда на праздничных демонстрациях 1 Мая и 7
Ноября он шел впереди колонны крымских партизан, неся Знамя всего
партизанского движения Крыма. С учетом этого понятно, какой сенсацией
стала информация о том, что доцент-партизан зачеты и экзамены от
молоденьких, красивых и аппетитных сельхозстуденточек принимал у
себя дома, предлагая тем принимать разнообразные позы в своей постели.
К месту будет заметить, что виноградного вина в подвале дома похотливого
партизана-доцента было очень много, и вино то было превосходного
качества. Исследуя впоследствии моральный облик похотливого доцента,
органы при более внимательном рассмотрении героического партизанского
прошлого Козлова-деда выяснили, что его партизанское прошлое не
было таким уж и героическим, а, вроде бы, даже и с элементами предательства
или еще что-то в этом роде. Внук его Витька (дурной Козел), даром
что дурак в науках, моральной беспринципностью удался в своего деда.
Учился в школе Витька очень плохо, а точнее, вообще не учился. Он
не ладил с законом, неоднократно «сидел», присылая из «зоны» полные
грамматических ошибок письма, которые неизменно заканчивал словом
«пуздец».
Однажды дурной Козел, который своим неистребимым
оптимизмом действительно напоминал настоящего козла, и двое его
дружков в ночь с субботы на воскресенье залезли в клуб завода «Сантехпром»,
украли там электрогитары и поехали продавать их на толкучем рынке
в Ялте, где воров благополучно и повязали, т. е. взяли, задержали.
Кстати (хорошее слово!), по этому поводу есть анекдот. Взяли двоих
балбесов по обвинению в изнасиловании, и в судебном заседании слушается
один из обвиняемых, который рассказывает буквально следующее: «Канаем
мы с кецем по броду, дыбаем – хиляет чувиха. Ну, мы ее надыбали
и задолбили, а нас накнокали и повязали». Тут судья встает и объявляет:
«Перерыв. Суд удалятся для выяснения национальности подсудимого».
А подсудимый сказал следующее: «Идем мы с товарищем по улице, видим
– прогуливается девушка. Ну, мы ее увидели и оттрахали, а нас задержали
и арестовали». Последняя информация о Витьке, дурном Козле, прошла
такая, что Витьку убили. Севастьян же Лейкин, с которым мне предстояло
драться на дуэли, не был бы Лейкиным, если бы не взял себе – опять
чуть было не сказал «в адъютанты» – в секунданты Козла умного. Умный
Козел своей отличной учебой и примерным поведением заработал себе
в классе и в школе безупречно идеальную репутацию, так что в случае
чего… Правда, когда 1 сентября в шестом классе наш учитель математики
Марк Абрамович Айзендорф провел математическую экспресс-викторину
по олимпийской системе (на выбывание) – своеобразный блиц-турнир
по выполнению различных математических действий в уме, то в финале
я опередил умного Козла и стал единоличным победителем, чем, кстати,
весь тот день я гордился.
Козел (Виталий Козлов), тем не менее, действительно
был умным и даже значительно позже, когда мы уже учились в девятом-десятом
классах, он часто, сам того не ведая, служил нам – парням, его одноклассникам,
если и не козлом отпущения, то уж точно прикрытием, маскировкой
или, как тогда говорили «для отмазки». Ведь когда тебе, парню, уже
пятнадцать или даже шестнадцать, тебе хочется и погулять вечером
подольше, а то и выпить другой раз. И всем, кто был молод и кто,
погуляв и выпив, возвращался поздно домой, знакомо напряженное состояние
ожидания одного и того же вопроса родителей: «Где ты был?» Так вот
у нас, учеников 9-го и 10-А класса таким прикрытием, такой «железной
отмазкой» служила фамилия Витьки – умного Козла.
– Ты где был?
– А у Виталика Козлова на дне рождения.
И так несколько раз в году. Знал бы Витька (строго
говоря, имя его было Виталий) о том, что у него так часты дни рождения,
что к моменту получения Аттестата ему будет не семнадцать лет, как
всем нам, а все сорок. Забегая вперед – а на самом деле это уже
случилось – скажу, что Виталий Козлов умер сорокасемилетним от инфаркта,
и лежа в гробу, выглядел действительно как живой.
А тогда в мае 1964 года, когда я со своим секундантом
украинцем Тринкеншу, он же Иванченко, он же Муса, направлялся к
месту дуэли, назначенной в небольшой балочке (овражке) на восточной
окраине Симферополя, у Битака, чтобы в условленное время сразиться
с соперником Лейкиным, имевшим за секунданта умного Козла, Муса
предложил мне стать спиной к солнцу, чтобы он пустил своим зеркалом
солнечного зайчика и ослепил Лейки-на, которого я тем временем заколол
бы своей шпагой. Я же Мусе ответил отказом, намереваясь драться
честно. По дороге к месту дуэли мы встретили Севу – второго нашего
дуэлянта с его секундантом и, выбрав подходящее место, приступили
к дуэли, договорившись сражаться до такого поражения шпагой, которое
в реальной действительности привело бы к убийству одного из нас.
Фехтовали в тот раз мы не так уж и долго. В момент, когда я, наступив
на камень, оглянулся на него, Сева чиркнул шпагой мне по животу,
разрезав мою трикотажную футболку и здорово оцарапав живот.
Вообще-то, сеньор Лейкин был парнем честным, и
мы, немного поспорив, решили продолжать поединок. Тут уж я перешел
в наступление и, совершив резкий выпад вперед, быстрым ударом уколол
своего противника в горло. Рана была далеко не смертельной, однако,
с учетом того, что мы оба обменялись довольно-таки серьезными ударами
и, следовательно, удовлетворили свое самолюбие, а также, чтобы не
нанести друг другу действительно смертельных ран – шпаги-то у нас
были самые настоящие, с острыми боевыми краями – и, учитывая, что
нанесенный мною удар противнику в горло, более опасен, единогласно
решили, что победил я. Ну, и слава Богу, что все живы и здоровы
остались. Наше представление о чести набрало большей конкретности
и еще больше укрепилось. И женщина, я хотел сказать, девушка (нам
тогда было по 13 лет), здесь оказалась вовсе ни при чем. Хотя непосредственным
поводом для нашей дуэли и послужила Наташа Гусько, мы оба, однако,
– и я, и Лейкин, по кличке Лахудра, были найотъ-явленнейшими романтиками
нашего «А» класса, хотя и сам класс на фоне других классов 12-й
школы был довольно светлым коллективом.
Рассказывая так много о холодном оружии моего детства,
как не вспомнить ту саблю, что я нашел на улице Чайковского. А все
обстояло так, что однажды, отучившись в первую смену, наш 6-А класс
по распоряжению классного руководителя Лидии Ивановны Гордеевой
собрался после обеда в школьном дворе для «сбора металлолома». С
тыльной стороны школы на стене школьного здания большими буквами
мелом были обозначены места каждому классу для складирования собранного
им металлического лома. Каждый класс имел план и нормы сбора, и
периодически школьники разбредались по домам близлежащих кварталов,
опрашивая жильцов, есть ли у них лом. Так случилось и в тот осенний
вечер. Собирать металлолом, как, к слову, и другое утиль-сырье (тряпье
и бумагу), ходили мы обычно парами. В тот раз со мной пошел, если
не ошибаюсь, Володя Сома.
С этим Сомой мне ранее, весной 1961 года выпало
собирать подписи в защиту борца за свободу Бельгийского Конго Патриса
Лумумбы. В нашем пионерском отряде все тогда были глубоко возмущены
циничными действиями распоясавшейся бельгийской военщины, чинившей
препятствия братскому конголезскому народу на его пути к свободе
и независимости. Особое негодование учеников нашего 5-А класса вызывала
лицемерная позиция в этом вопросе Генерального секретаря Организации
Объединенных Наций Дага Хаммаршельда, потворствовавшего колонизаторам.
Выражая свою горячую поддержку свободолюбивому конголезскому народу,
ученики нашего класса решили собирать подписи советских граждан,
жителей Симферополя, под требованием освобождения из заключения
Патриса Лумумбы, с целью направить их в ООН. Лично мне Патрис Лумумба,
фото которого в очках в окружении вооруженных автоматами бельгийских
солдат я видел в газете «Правда», был симпатичен, не то, что те
нахальные и крикливые кубинцы, среди которых были и чернокожие,
летом 1960 года впервые появившиеся на пляже в Алуште. Патриса Лумумбу
мне действительно было жаль, и я заявил на сборе нашего пионерского
отряда имени Вити Коробкова: «Только давайте поскорее собирать эти
подписи, а то ведь убьют Лумумбу проклятые колонизаторы».
Расчертили 24-листовую школьную тетрадь, пионеров
отряда «разбили» по парам – мне в пару попал Володя Сома – и мы
приступили к сбору подписей. Одна пара пионеров собирала подписи
граждан, обходя дома частного сектора. Многоквартирных домов в Киевском
районе (тогда он назывался Городским районом) почти не было и подписей
набиралось немного. Некоторым гражданам приходилось разъяснять,
что мы хотим и кто такой Патрис Лумумба, хотя советские люди были,
в основном, политически грамотными, и все поддерживали борьбу против
колониализма. Некоторые неграмотные пожилые люди вместо подписи
ставили крестик. Каждой паре сборщиков подписей ставился план, насколько
помню, сто подписей, и нам приходилось иногда доводить их количество
до необходимого, несколько раз расписываясь своей рукой. Сколько
подписей собрал наш отряд, я не помню, может три, а может пять тысяч,
и через несколько дней тетрадь с подписями через Москву отправилась
по назначению в США, в Нью-Йорк, в ООН. Через некоторое время наш
класс (он же отряд) шел по улице Шмидта на какое-то общегородское
мероприятие, направляясь в центр города, когда старшая пионервожатая
(их называли «пионерзажатыми») объявила нам об убийстве Патриса
Лумумбы. Я тут же громко возмутился: «Вот сволочи! Я же говорил,
что надо было быстрее подписи собирать. Да и вообще, толку было
их собирать, ведь все равно убили бы».
Вот с тем Володей Сомой мы и пошли собирать «лом
черных и цветных металлов». Мы заходили в каждый дом, спрашивая,
есть ли лом, но практически ничего не было. так как пионеры-сборщики
по домам ходили часто и выгребали все, что только можно, а, нередко
и нужные жильцам в хозяйстве вещи прихватывали.
В одном из домов старушка разрешила мне залезть
на чердак, откуда я спустил старую кровать с панцирной сеткой и
где в заросшем паутиной пыльном и темном углу нашел самую настоящую
саблю. Сабля была без ножен и от этого выглядела еще более боевой.
Мои ноги задрожали и едва не подкосились, руки затряслись от волнения,
сердце часто-часто заколотилось в самом горле от неожиданной волшебной
радости увиденного. Мне тогда было двенадцать лет, и каждое воскресенье,
выходя «в город», т. е. в центр, я тратил все деньги на книги, пластинки
или на игрушечное оружие: пистолеты, пистоны, кортики и пр. А тут
– самая настоящая боевая сабля! О том, что «бесплатно» я даже и
не думал. Практически одновременно с радостью от сказочной находки
возникла тревожная мысль: «Как «мою» саблю (зачем она бабушке?)
незаметно донести к себе домой?». Там же, на горище (чердаке) я
какой-то ветошью обмотал саблю и спустился с нею в руке по лестнице
на землю. На вопрос Владимира: «Что ты нашел?» ответил неожиданно
просто, и к тому же, до гениальности честно: «Рубильник». «А-а-а...»,
– протянул Сома, и мы, сложив спинки и «рубильник» на панцирную
сетку кровати, понесли все это к школе.
У школьных ворот стояла наша одноклассница гренадерского
роста рыжая и конопатая (веснушчатая) Надежда Федоскина, с которой
спустя четыре года у меня был связан один комичный сюжет, а именно:
Новый 1967 год мы (уже десятиклассники) встречали у Надежды дома
(родители ее ушли), и когда Надежда попросила меня: «Брось мне пластинку
«Эвридики» (Песня «Танцующие Эвридики» в исполнении польской эстрадной
певицы Анны Герман была очень популярна в СССР в 1966–1967 годах),
я просьбу выполнил, а вот она не поймала виниловый диск и тот попал
ей вертикально в лоб. При этом ее лоб тут же опух и стал напоминать
лобок, на что я, как всегда, соригинальничал: «А во лбу – звизда
горит», и все рассмеялись, сразу догадавшись, что это за «звизда».
Так вот, Федоскина была выставлена нашей классной
руководительницей сообщать ученикам нашего класса, чтобы мы заканчивали
сбор металлолома и шли в свой класс на классное собрание. Кровать
мы с Сомой отнесли на нашу «классную» кучу, а саблю я (были уже
сумерки) засунул между проволочной стяжкой и рельсовой опорой столба
у школьных ворот. Весь этот чертов классный час, который у нас назывался
«классное собрание», я сидел как на иголках. И не зря или, правильнее
сказать, уже зря, потому что, когда я, с трудом дождавшись конца
этой занудной говорильни, во время которой целый час переливали
из пустого в порожнее всякую ахинею дежурные болтуны в юбках, пулей
метнулся к столбу с саблей, то нашел там столб, но уже без сабли,
– кто-то ей «приделал ноги». Огорчался я сильно, но недолго, так
как я решил, что чердаков в Симферополе много, и не исключено, что
на каком-нибудь из них можно найти не только саблю, но и пулемет.
А металлолом собирать мы ведь будем еще не один раз.
Надежды мои не оправдались: из предметов военного
назначения, несмотря на то, что после окончания такой насыщенной
оружием, какой была Вторая Мировая война, да еще в Крыму! – прошло
всего только каких-нибудь полтора десятка лет, всего-то мне и попались,
что ржавый остов пистолета в куче камней на улице Стахановцев, да
пробитая осколком немецкая каска (шлем стальной) – ее мне подарил
младший брат знакомого мальчика-пианиста Игоря Корниха, что жил
на улице Лагерной. Впоследствии каска уже у меня дома куда-то пропала.
Осенью 1960 года в 4-м классе наш пионерский отряд
ездил в Севастополь, где мы осматривали Сапун-гору – место напряженных
боев Советских войск за Севастополь в мае 1944 года. Там же, на
Сапун-горе, я потерял 25 рублей одной купюрой. Когда об этом узнали
одноклассники, все бросились энергично искать деньги. Все бегали
по Сапун-горе и заглядывали под каждый камешек, а я стоял и молча
размышлял, стоит ли искать, не поздно ли? А если уж быть откровенным
до конца, то после посещения диарамы «Штурм Сапун-горы», на котором
запечатлены тяжелые бои советских войск с немецкими за эту ключевую
в Севастополе высоту с участием огромного количества войск (позже
от симферопольских старожилов я узнал, что мерзавцы из высшего советского
руководства в первые ряды наступавших на Сапун-гору советских войск
поставили восемнадцатилетних, не обстрелянных и совершенно не обученных
мальчишек из освобожденных городов и сел Крыма с одной, очевидно,
целью, чтобы эти, по сути, еще дети, по прямой вине зажравшихся
кремлевских «вождей» попавшие на два с половиной года в немецко-румынскую
оккупацию, были уничтожены огнем оборонявшихся немцев. Ну не мудры
ли были наши вожди?!..), я стоял на усыпанной осколками и битым
авиационном стеклом горе, где ржавого военного железа и стекла было
больше, чем самой земли (теперь-то я могу представить, сколько же
там было пролито солдатской (и нашей, и немецкой) крови, и размышлял,
как же я буду здесь выкапывать пистолеты и автоматы.
С самого раннего детства я, как и всякий другой
нормальный мальчик, просто бредил оружием. Конечно же, я тогда был
совершенно уверен в том, что покой погибших бойцов я не потревожу,
ведь все они,– в этом я не сомневался – уже достойно похоронены.
Так что тогда на героической Сапун-горе мне было совершенно не до
моих потерянных двадцати пяти рублей, хоть и до денежной реформы
1961 года это были немалые деньги. Сейчас я не могу вспомнить, нашлись
ли тогда эти деньги. Столько лет прошло...
А теперь я хочу – не очень, а просто хочу – вспомнить
об огнестрельном «оружии» и иных пиротехнических средствах моего
детства. Не буду особо расписывать, как мы помогали разгружать для
магазина «Овощи-Фрукты» в Студенческом парке грузовые автомашины
с настоящими херсонскими арбузами, за что с нами расплачивались
теми же арбузами, которые мы тут же, в сиреневой аллее и ели, выбирая
мякоть ложкой, чтобы потом вырезать в пустой кожуре очертания человеческого
черепа, поставить внутрь горящую свечу, а сам этот импровизированный
ужасающий «китайский фонарь» подвесить на дерево черной августовской
ночью, не забыв при этом натянуть между деревьями поперек тротуара
на небольшой высоте веревку (для прогуливающихся влюбленных) так,
чтобы парочки, засмотревшись на необычное зрелище «облика смерти»,
спотыкались о невидимую веревку с последующим падением.
Кто-то предложил однажды натянуть такой же трос
через дорогу (для мотоциклистов), но я – даром, что самый младший
– отговорил тогда нашу компанию. Да, именно я, потому что был я
мальчиком справедливым и отчаянно смелым в нашем переулке, и товарищи
меня уважали, не то что моего старшего брата Юрия, который родился
в марте 1949 года, в год 135-летнего юбилея со дня рождения Тараса
Шевченко, и родители почти уже его назвали Тарасом, однако что-то
им помешало это сделать, и они передумали. Юрий – личность из тех,
о ком украинцы говорят: «Душа-человек», а я таких называю: «Ехидная
морда». (Тарас Шевченко родился 9 марта 1814, а умер 10 марта 1861
года.)
Юрий рос тихоней, и родители говорили, что он «красивый,
как девочка». Сам же, так и не ставший Тарасом, Юрий уже подростком
испытывал удовлетворение от того, что выкладывал себе на ресницы
верхнего века спички и заявлял, что таковых умещается у него то
ли по шесть, то ли по восемь на одном. Мать рассказывала знакомым,
что она могла посадить Юрия на кухне на печь – естественно, не на
раскаленную, – а сама пойти к Лене, своей подруге «поговорить».
Тете Лене фатально не везло в личной жизни. Первый ее муж, по фамилии
Ячменев, от которого она имела мальчика Витю 1940 г. рождения, погиб
на фронте. Второй муж, Григорий Остапченко, усыновивший ее сына,
в 1950-е годы был арестован и расстрелян, так как во время войны
семнадцатилетним пацаном служил у немцев. А третий муж – лысый,
«шкод-но» говоривший скороговорками дядь-Пава (Павел), женившись
на тете Лене, вскорости умер и меня, которому тогда было лет двенадцать-тринадцать,
начинающего фотографа, когда я залез на их ворота и пытался сделать
фотоснимки похорон, обшикали (это в России фотографируют похороны
и покойников, а на Украине – нет, как мне разъяснили потом) и прогнали.
Так вот, мать могла «поговорить с Леной» час-полтора, и, возвратившись
домой, найти Юрочку (иногда при этом кто-то добавлял: «Юрочку –
с говна шкурочку») на том же месте, где и посадила, а Сергей (я,
то есть), сразу когда начал ходить, не пошел, а побежал.
А однажды прибегает к матери ее взволнованная подруга
Анна Рахмановна и – матери с порога: «Женя, побежали – там твой
Сережа (мне тогда было четыре года), деньги на автобусной остановке
просит!». Обе женщины побежали к остановке на ул. Мичурина (теперь
Киевская), что была на углу теперешнего завода Фиолент у ул. Ленинградской,
и скрытно понаблюдали, как я, дождавшись, когда из подошедшего городского
автобуса вышли пассажиры, со словами: «Дяденьки-тетеньки, дайте
мне денежку, а то меня дома не кормят» протянул руку и, набрав мелочи,
пошел в гастроном, купил конфет и стал их есть по пути домой. Тогда
ко мне и подошли мать с Анной Рахмановной, которые все это время
следили за мной, и мать постыдила меня: «Сережа, ну разве тебя дома
не кормят?!».
Нет, речь пойдет сейчас не о тихоне Юрочке, который
вырос в ехидного, завистливого и воровитого мужчину (он и крал-то
по-подлому: у своих друзей да у брата), а родители своего первенца
– Юрочку во всем и всегда покрывали и оправдывали, – ведь не всегда
правы родители, и мать не всегда одинаково справедлива ко всем своим
детям. Мать, в конце концов, – такой же живой человек и поступает
так, как это ей выгодно.
Мои воспоминания детства сейчас всплывают в памяти
чередой: одни картины следуют за другими, события извлекаются из
прошлого в той последовательности, как я их здесь и записываю.
Первыми моими/нашими огнестрельными игрушками были,
конечно же, пистолеты с пистонами. Пистоны были квадратными (около
7 мм х 7 мм) и ленточными (удобнее) и стоили 2–3 копейки коробочка
(50 штук). В среднем, 1–2 раза в месяц я покупал себе в воскресенье
(тогда все магазины работали и по воскресеньям) в магазине «Культтовары»
в отделе игрушек пистоны за 20– 25 копеек и ходил по улицам, «стреляя»
пистонами, что делали и сотни других мальчишек, отчего в городе
беспрерывно слышны были характерные хлопки, причем, абсолютно безопасные
для всех. Помимо стрельбы пистонами, когда пистолет ломался от практически
непрерывной работы его механизма, я заливал его свинцом, который
выплавлял из сеток старых автомобильных аккумуляторов. Пару раз
я увидел у приезжих мальчишек и иные, увлекательные модели пистолетов:
пробкового, водяного и даже кремниевого. В симферопольских магазинах,
однако, я таких пистолетов не встречал, хотя и спрашивал постоянно.
Повезло мне лишь одиннадцатилетнему в самом конце
1961 года, когда наш пионерский отряд-спутник семилетки (при Н.
С. Хрущеве среди советских пятилетних планов развития народного
хозяйства СССР затесался один семилетний) имени пионера-героя Вити
Коробкова, т. е. наш 5-А класс за несомненные заслуги в учебе, поведении
и общественно-культурной деятельности был премирован поездкой «в
Москву на елку».
Матери «душегрейками» утеплили наши демисезонные
пальто (зимы в Симферополе холодными не были, а в Москве в конце
1961 года морозы достигали 35-ти градусов), дали нам по 10 рублей
новыми (в 1961 г. прошла денежная реформа и внушительных размеров
советская сотня стала маленьким червонцем, т. е. десяткой), которые
классная руководительница Л. И. Гордеева позабирала у нас, как только
поезд отошел от перрона симферопольского вокзала. («Душегрейка»
– на меху или на вате теплая кофта без рукавов и без воротника,
вроде жилета.)
В Москве я не испытывал никакого восторга от стадных
хождений всем классом по столице и после осмотров достопримечательностей
Кремля и других столичных диковин «отставал» и действовал по личному
плану. Я прекрасно знал, что в Москве самым привлекательным для
меня магазином был знаменитый «Детский мир» на площади им. Дзержинского.
Туда я и направлялся. Немного денег у меня было и я себе сразу же
купил вожделенные пистолеты. Купил все: и пробковый, и водяной,
и кремниевый, которые стоили 40–70 копеек каждый.
Купив все это, я «положил глаз» и на детский телефон
стоимостью 4 рубля 20 копеек, работавший от плоской батарейки за
17 копеек. Дома мы делали импровизированный телефон из двух пустых
спичечных коробков, в корпусе каждого из которых сверху ковыряли
отверстие с диаметром спички, в коробок укладывали сломанную, но
не разделенную спичку с привязанной к ней посередине ниткой, которую
пропускали сквозь отверстие. Нитка протягивалась в другой угол комнаты,
а то и через окно (форточку) во двор и ее, привязанную к другой
спичке, накручивал один из «говорящих» по «телефону», а его абонент,
приложив спичечный коробок – «трубку» к уху, слушал и слышал шорохи
шевелящейся в коробке спички. Таким образом осуществлялась односторонняя
телефонная связь. Когда же к этой линии добавлялась такая же с изменением
ролей переговаривающихся, то связь становилась двухсторонней.
Увидев в московском Детском мире настоящий детский
телефон за 4 рубля 20 копеек, я не почувствовал себя дикарем, еще
и потому, что, помимо опыта игры в «испорченный телефон» и обращения
со спичечным «телефоном», у меня была уже определенная практика
в пользовании настоящими техническими средствами связи. Дело в том,
что у Брамесов (друзей моих родителей): тети Шуры, которая во время
войны, в свои восемнадцать лет поставила себе на здоровый верхний
передний зуб золотую коронку из царского червонца и с тех пор никогда
и нигде не работала, сдавая (для трудового стажа) свою трудовую
книжку в аренду за десять рублей в месяц, и дяди Саши, курьера-сержанта
НКВД-МВД, вся служба которого заключалась в том, что он периодически
отвозил в Москву, в центральный аппарат НКВД (в расшифровке нет
необходимости), переименованного в 1946 году в МВД, портфель с информацией
о том, что говорят люди на улицах, базарах, в магазинах, трамваях,
автобусах и т. д. о каком-либо конкретном руководителе Коммунистической
партии и Советского государства, собираемой сексотами (информаторами)
среди населения. Портфель он сдавал в указанный ему кабинет, и больше
всего, как он признался после увольнения из органов, дядя Саша боялся
ошибиться кабинетом, иначе – расстрел. Дядя Саша был на пятнадцать
лет старше своей жены, которая говоря с кем-либо незнакомым, непременно
заявляла, что ее муж – отставник, т. е. офицер в отставке. У Брамесов
было трое детей. Один из них, Вовка, воспитанием которого родители
не были особо озабочены. Этот хороший, честный и добрый парень рано
связался со шпаной, стал карманником, начал курить анашу и несколько
раз сидел, став в тюрьме ювелиром.
Этот Вовка однажды дал мне на один день послушать
наушники. Я не помню, кто мне посоветовал слушать наушниками разряды
чирканья по контактам батарейки, обыкновенной плоской батарейки
за 17 копеек. Мне это показалось почти фантастичным – я купил батарейку
и, когда на другой день поехал с отцом на Победе в Севастополь,
битый час таким образом слушал шорохи разрядов батарейки в наушниках,
что в дополнении к невыразимо кривой и извилистой дороге на Севастополь,
некоторые петли которой банально-остроумно назывались «тещин язык»,
не могло не привести к тому, что на подъезде к Севастополю я потребовал
остановить машину, чтобы выйти из нее и вывернуться низнанку. Ужасная
муть в голове укачавшегося десятилетнего мальчика, у которого весь
день в голове трещали грозовые разряды, не рассеялась даже тогда,
когда я на одной из севастопольских улиц нашел на земле немецкую
или итальянскую пуговицу с якорем 1943 года изготовления. Но все-таки
меня поразило, что у оккупантов уже тогда были пластмассовые пуговицы
(Европа!).
Вот с каким опытом пользования средствами связи
и увидел я в Детском мире настоящий, хотя и детский, телефон за
4 грн. 20 копеек. Все наличные деньги, однако, я потратил на комплект
разнообразных пистолетов. Тогда я вспомнил о тех десяти рублях,
что мои родители, как и моим одноклассникам – их родители, дали
в Москву. Вот только классная руководительница забрала у нас все
деньги еще в поезде. Выхода не было – деньги надо было забирать,
потому что я хотел купить, во-первых, настоящий детский телефон
в зеленой коробке, а, во-вторых, как это в Москве находиться без
денег?! Ведь не зря о Москве говорят не только: «Москва слезам не
верит…», предпочитая, правда, не договаривать, что: «Москва кровушки
жаждет!», но и «Москва деньги любит!».
Проблему возвращения в гостиницу «Турист» без пересадок
(метро-троллейбус) я решил быстро (Гостиничный комплекс «Турист»
находился на севере Москвы). Я просто подошел к первому попавшемуся
милиционеру и заявил: «Здравствуйте, дяденька. Я – Сережа Полищук,
ученик 5-А класса 12-й средней школы города Симферополя. Мы приехали
в Москву на елку в Кремль, и я отстал от своего класса, а живем
мы в гостинице «Турист». Милиционер сработал четко и оперативно:
вызвал милицейскую машину – да, да, тот самый «черный ворон», который
еще каких-нибудь 8–10 лет назад по ночам… Вы меня понимаете... И
крымского пионера Сережу Полищука из отряда-спутника семилетки имени
Вити Коробкова быстро и без проблем доставили в гостиницу, где классная
руководительница и пионервожатая возмутились моей невнимательностью
(отстал!) и восхитились моей сообразительностью (добрался!). Попутно
замечу, что за время пребывания в Москве я неоднократно использовал
этот удобный способ возвращения в гостиницу, потому что намеренно
отставал от своего класса, так как я не любил ходить в стаде (толпе)
и под контролем. Уже значительно позже, через двадцать лет, во время
учебы в Военной академии им. Фрунзе, я также любил «отрываться»
после обеда с занятий самостоятельной подготовки и в одиночку гулять
по Москве, что – уверяю вас – очень интересно и увлекательно. Один
Старый Арбат чего стоит?!..
А тогда по дороге домой, то есть в гостиницу, сидя
в «Черном воронке», я размышлял, как же мне забрать у классной руководительницы
свои деньги. Я прекрасно понимал, что мне нужна поддержка коллектива,
т. е. мальчишек (девчонки были ябедами и никогда не выступили бы
против классной руководительницы). С целью заинтересовать мальчишек
в деньгах, я вечером того же дня в коридоре гостиницы устроил дуэли
с использованием купленных мною накануне пистолетов (пробочного,
кремниевого и водяного). Эффект не заставил себя ждать: у пацанов
загорелись глаза страстью обладания вожделенными пистолетами. Тогда
я и заявил, что прямо сейчас пойду к Лидушке (так мы называли между
собой нашу классную руководительницу Лидию Ивановну) и потребую
свои деньги. Кто со мной? Почти все пошли со мной и поддержали меня,
за исключением Опрынделя (Сашки Опрышко), стушевавшегося под напором
Лидушки, старшей пионервожатой Алевтины Ивановны и еще одной молодой
женщины, представителя Центра, т. е. Всесоюзной пионерской организации
им. В. И. Ленина. Деньги нам, за вычетом одного-двух рублей на общие
расходы, все же вернули. Победа? Несомненно! Правда, в Симферополе,
дома за свой демарш мне пришлось отвечать перед родителем, который
был никудышным воспитателем и слишком уж часто избивал меня ремнем
и даже резиновым «черным проводом» – электрическим удлинителем,
но об этом позже.
Второй день пребывания в столице нашей Родины начался
с того, что наши Лидия и Алевтина Ивановны с пением, подпевая мелодии
из радиоприемника, влетели в наш гостиничных номер, где спали, украинец
Тринкеншу (через много лет он мне сказал, что наполовину он цыган,
а в остальном – помесь немца с украинцами всем своим телом (есть,
оказывается, такие), Сашка Оп-рышко, который так и не получил своих
денег, Юра Гройзберг и я. Цель вторжения этих, тогда еще не старых
одиноких женщин «за тридцать» в комнату к спящим мальчишкам-подросткам
была написана на их лицах, по которым блуждали сладострастные полуулыбки.
Им, уехавшим далеко от школы – места своей работы и города, где
их «каждая собака знает», от знакомых глаз, – как и всяким командировочным
– вдруг чертовски ЗАХОТЕЛОСЬ! И так неудержимо-физиологически природа
даже не заговорила, а закричала в них и им так захотелось только
почувствовать, лишь прикоснуться, если уж не к мужчине, так хоть
к мальчику, что эти две вдруг ошалевшие от хронического непокрывания
их жеребцами кобылы – крепко сбитая Лидушка и продолговато-худая
пионервожатая (ее прозвали «Воблой») – вдруг сорвали одеяла с еще
спящих Сашки Опрышко (красивый, смуглый и гармонично сложенный брюнет
с чистым звонким голосом) и Юрки Гройсбер-га (белокурый и голубоглазый
сын строителя Симферопольского водохранилища) и, подхватив с постели
еще не успевших «продрать» глаза 11-летних пацанов: Лидушка – Сашку,
а пионервожатая Юрку, как и спали они, в кальсонах, обхватив и прижав
их к себе с такой силой, будто возжелали задушить ничего не соображавших
обладателей корнишонов, после ночи торчавших указателями «В туалет»,
под «ля-ля-ля» самозавбенно забились со своими малолетними фалло-имитаторами
в сладких волнах каких-то псевдо-танцевальных движений. Были ли
мы: украино-цыгано-немец Иванченко-Тринкеншу и я свидетелями заключительной
стадии уже подготовленного оргазма надроченных самок, судить не
берусь, хотя и не исключено, что обе эти перманентно «неутаптываемые»
кобылушки, привычно самоприласкавшись и заласкавшись в одиночку
под одеялом, не сговариваясь, рванулись в номер к спящим мальчуганам
– в свой своеобразный гарем, чтобы в свое сладчайшее половодье добавить
перчику, перчиков, а иными словами, чтобы от последнего штриха в
своем сучьем оргазме, сладко запершило в педагогическом горлышке
у каждой из этих двух симферопольских «бальзачек».
Почему я так хорошо это запомнил? Очень просто,
потому что в тот момент я больше всего, больше любых даже самых
настоящих пистолетов с телефонами тогда хотел оказаться на месте
Сани. У нашей настолько полной Лидушки ее зрительно «осязаемые»
груди и живот были домашними, что я нередко ловил себя на мечте,
как сладко было бы мне голому, крепко-крепко обнять ее и прижаться
к ней голой всем своим телом в теплой постели да под пуховым одеялом...
Королевской же короной благодаря своей пугающе-прекрасной
фигуристой женственности в нашей школе и за ее пределами тогда бесспорно
владела учительница географии с запоминающимся именем Антонина Филипповна,
женщина с приятным лицом, чудесным характером и к тому же прекрасный
педагог. Сколько же мужчин, и даже учеников-подростков при виде
этой доброй и благородной женщины ощущали волнующее счастье и радость
жизни: сладко щемило и перехватывало в горле, дыхание учащалось,
сердечко трепыхалось пойманным воробышком и остротой ощущения бесконечности
жизни, живот хватали приятные безболезненные спазмы, а ноги становились
холодными, ватными и чужими, – они просто отказывались передвигаться,
оставляя их владельцу лишь одну возможность – стоять и мечтательно
наслаждаться своим счастьем просто видеть волнующую красоту Антонины
Филипповны. Сейчас я от самого сердца и снова волнуясь, мечтательно
Вас благодарю: «Честь вам и слава, немногочисленные настоящие женщины
«от Бога!».
Итак, в то московское утро всегда строгая и даже
суровая, и, тем не менее, сладко-привлекательная (для меня) Лидушка,
меня с постели, к моему большому сожалению, не подхватила, чем еще
более разожгла во мне мои далеко не платонические желания обнимать
ее, нежно прижимаясь к ее груди и животу, которые и есть первоисточниками
нашей мальчишеской, а в будущем и нашей мужской сексуальности (женские
груди и живот), ведь все мы оттуда родом, а не «из детства». Ведь
каждый из нас начинает свою жизнь и целых девять месяцев – огромный
для младенца срок – живет в женском животе. Еще дольше (до года
– полутора), а некоторые счастливчики – до двух-трех лет – награждены
счастьем наслаждаться, принимая в рот, целуя и погружаясь всем лицом
в блаженную сказку материнской груди. По крайней мере, нередко обычное
зрелище промежностей взрослых теток-воспитательниц, вульгарно сидящих
на корточках и буднично писающих рядом с нами, разнополыми детьми
в общем туалете симферопольского детского сада № 8 ни разу не вызвало
во мне никакого необычно-острого интереса. Так, манит ли нас привычное
и будничное? Будничное, скорее всего, – нет, а привычное, алкоголь,
например, не то слово, что манит. Но, тем не менее, всегда для мужчины
желанны и любимы женские (родные) места: сладкие ворота, подобные
тем, через которые он шел на Белый свет, сладкие родники материнского
молока и сладкие губы, подобные тем, которые всего его зацеловывали
в младенчестве. Да и целуя женские руки, подобные тем, что когда-то
меня купали, пеленали, обнимали и гладили, я всегда испытываю почти
сексуальное наслаждение. Не более и не менее.
Тот необычно веселый с самого утра день продолжался
экскурсией нашего класса по Москве. Мы осмотрели Кремль и в нем
Ивановскую площадь, Царь-пушку, Царь-колокол и еще что-то, тут уж
я не «отставал» от класса, – а по дороге домой (в гостиницу) купили
на всех апельсинов, ведь в столице они не переводились (по 2 рубля
за кг) и чудесного московского мороженого. Вернувшись в гостиницу,
все разошлись по своим номерам.
Мы же, мальчишки, собрались в нашем номере и как-то
так, само собой получилось, что решили выпить – благо, благодаря
мне (помните бунт, организованный мною?) деньги у нас были. Решили
«скинуться» и купить две бутылки самого дешевого вина, ну, конечно
же, Вермута.
В магазин, расположенный в первом этаже одного
из гостиничных корпусов или поблизости, гонцом отправили Витьку
Иванченко (Тринкеншу). Дело даже не в фамилии Тринкеншу, несомненно
происходящей от немецкого «тринкен» – пить, а в том, что Моська
был из нас самый шустрый (По возвращении в Симферополь, весной 1962
года Моська, я, Тюлик и Балаш гуляли в Пионерском, ныне Детском
парке, я предложил Витьке стать Мусой. И с тех пор, ныне и присно
и... он – Муса). Витька Иванченко добросовестно выстоял очередь
и, смущенно краснея, пролепетал продавщице свое желание купить...
две бутылки Вермута. Та заинтересовалась, зачем это одиннадцатилетнему
мальчику, отличавшемуся, к тому же, маленьким ростом, понадобился
Вермут? Моська залепетал что-то про отца, которому «некогда»… Продавщица
заколебалась, но поддержка мужчин, стоявших в очереди: «да дайте
Вы уж пацану, пусть отнесет отцу» побудила ее продать вино ребенку:
что там голову ломать? И надо же, именно тогда (ни секундой раньше),
когда Моська, привстав на цыпочки, дотянулся и взял эти две вожделенные
бутылки (вы только представьте себе эту картину!), забегаем в магазин
все мы, пацаны и кричим с порога: «Ну, что, взял?». Моська (молодец!
Не растерялся) молча схватил бутылки с вином и – пулей из магазина.
А у себя в номере – был уже вечер – мы разлили вино по стаканам
(каждому по полстакана) и выпили. Закусили (загрызли) прекрасным
московским мороженым. Едва мы выпили, пришла кто-то из девчонок
звать всех есть апельсины. Я с мороженым в руках так и пошел.
В номере, где жили наши активистки-отличницы, уже
собрались все девчонки и наша классная руководитель(ница) Лидушка
с пионервожатой распоряжались поеданием цитрусовых, состоявшем в
том, что еще до нашего, мальчишек прихода девочки очистили апельсиновые
плоды от кожуры, и когда мы (выпившие) заявились, Лидушка приказала
детям сначала обгрызать апельсиновую кожуру. Я, захмелевший стоял
дальше всех от стола с апельсинами и кожурой и ел свое вкуснейшее
брикетное мороженое, не замечая, что в тепле мороженое начало быстро
таять и сладкими каплями стекать на спину стоявшей впереди меня
Лине Головач. Кто-то увидел и сказал мне об этом, на что я опустил
голову посмотреть на свое тающее московское мороженое так нерасчетливо
быстро и резко, что не удержался на ногах и меня понесло – я попятился
назад и упал под шифоньер, ведь я был пьян, однако стоявшие впереди
вокруг стола с апельсинами девчонки, поедавшие апельсиновые корки,
своими нежными телами скрыли от самодержавной Лидушки, что тоже
ела апельсиновые корки, забавную картину моего падения.
Мой испуг от слов «у тебя тает мороженое» станет
понятным, если вспомнить, чем таким особенным в середине двадцатого
века в СССР было самое обыкновенное мороженое – несомненно сказочное
лакомство и осязаемое доказательство существования в жизни чудес
и волшебства.
Постараюсь не упустить ничего. Во-первых, продавалось
мороженое исключительно летом, и ели его тогда, когда было действительно
жарко – это было неписаное правило. В противном случае кто-нибудь
из знакомых мог даже спросить: «Что это ты ешь мороженое – разве
сейчас жарко?» Тогда не было таких, как сейчас столов-холодильников,
и коробки с мороженым в тележке на колесах да с навесиком из парусины
обкладывали даже не искусственным сухим углекислотным, а самым настоящим
льдом (его зимой по распоряжению исполкома городского Совета заготавливали
на лето Симферопольские предприятия), который постепенно таял, и
мороженщицы ведрами выливали талую воду под деревья или на тротуар.
И в жаркий летний день (а Симферополь – самое жаркое
место Крыма. Так, в июле 1971 года +39оС в тени – абсолютный рекорд
Крыма) мороженое, при покупке которого тебя к тому же приятно обдавало
волной ледяного воздуха из стола-тележки со льдом, было вкусным
приветом от зимы, когда не было этого изнуряющего зноя: «Кусочек
зимней прохлады, даже кусочек зимы, пожалуйста!».
Во-вторых, мороженое было не только освежающе-холодненьким;
оно было, что немаловажно, и недорогим «Фруктовое» – по 06 копеек,
«Молочное» – по 09 копеек, «Эскимо» в шоколаде – 11 копеек, «Сливочное»
– 13 копеек и «Пломбир»! – 19 копеек) и очень вкусным.
В-третьих, мороженое не принято было есть на ходу,
– для этого всего лучше было постоять в тени дерева, а еще приятнее
– поесть мороженое в кафе, которое так и называлось «Кафе-мороженое»
(В трамвай, автобус и троллейбус с мороженым кондукторша вообще
не пускала: «Иди сначала съешь мороженое»). Там тебе за 20–30 копеек
вручали приятно-холодную на ощупь блестящую металлическую вазочку
с аппетитными разноцветными шариками мороженого, которые сверху
буфетчица (мороженщица) поливала клубничным, вишневым, апельсиновым,
из лепестков розы или другим – по твоему желанию – сиропом или вареньем.
Такое мороженое ели уже за столиком под большим зонтом, на открытом
воздухе, что само по себе уже являлось праздничным обрядом. Сколько
таких праздников было в моей жизни? Точно не скажу, но их можно
пересчитать по пальцам. И для меня чрезвычайно радостной новостью
стали (в ответ на мой вопрос семи-восьмилетнего мальчика) слова
матери, что мороженое, оказывается, можно приготовить и в домашних
условиях. Мать, правда, ни разу не сделала мороженое дома, а я вот
попытался как-то его приготовить уже в пятидесятилетнем возрасте
из польского полуфабриката, но все закончилось тем, что взбивая
быстрогусте-ющую массу, я сломал миксер.
А тогда вечером, в конце декабря 1961 года в московской
гостинице «Турист» с порцией мороженого в руках, упав в состоянии
алкогольного опьянения под шифоньер (платяной шкаф), я понял, что
мне лучше сейчас же уйти, что я и сделал. Вернувшись в свой номер,
я разделся и лег в постель.
Я дождался, когда вернутся остальные мальчишки,
и тогда, как был, в одних трусах, крадучись, прошел в тот номер,
где еще недавно все ели апельсины, и в котором жили девочки. Меня
туда влекло смутное желание и надежда залезть под одеяло к какой-нибудь
девчонке – все равно к какой (все они были для меня как сестры за
исключением немногих, зловредных, внушавших мне неприязнь) и, обнявшись
с нею, согреться и крепко заснуть. Я уже понимал, что тепло девичьего
тела не только согревает, но и приятно волнует. Что можно окунуться
в море приятных волнений тихой райской радости, просто счастливо
наслаждаясь тем, что обнял и прижался под одеялом к ароматному чистому
и теплому девичьему телу, в котором непонятно чего больше: нежной
упругости или мягкой нежности. Я говорю так сейчас, отнюдь – не
фантазируя в настоящем времени о прошлом.
Продолжение |
