Симферопольцы всех стран объединяйтесь!
 
На главнуюГалерея 1Галерея 2Истории в картинкахЗаметки о СимферополеКарта сайтаНа сайт автораНаписать письмо
 
Предыдущая | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | Следующая

Мои полеты

Из дневников и воспоминаний Валентины Цытович (Литературная запись Бориса Цытовича)

Наконец наступил день полета, сын отправился за билетом. В агентстве изучили мой паспорт и заявили: - вы что, смеетесь, ваша мать глубокая старуха и билет не дали. Я рассвирепела и села на телефон. Сначала я позвонила командиру отряда, уверенная, что следующий звонок последует в министерство, но командир вежливо извинился и обрадовал: «Летайте, ради Бога, летайте, мы стариков любых возрастов и в любом состоянии возим. И в гробах тоже возим». К вечеру билет был у меня. Я не рискнула взбираться по трапу на костылях и обратилась в медпункт. Медсестрички усадили меня в коляску, вкатили в огромный ИЛ, укрепили на площадке у окна. Так, в коляске, я и полетела.

За оконцем луна и серебристое крыло над бездной. Лунное пятно поползло по плечу, руке и залегло на коленях. Ровно гудят моторы. В самолете спокойно. Пассажиры спят, в сумерках запрокинутые лица мистически бледны.

Это мой последний полет. Время для меня имеет иную цену, и спать я не буду. Сперва взлет опьянил меня восторгом, затем пришло одухотворение и философское течение мысли, и память воскресила давно ушедших, запахи, моды и музыку давних лет, и я погрузилась в прожитые годы и, конечно же, обратила взор к войне, потому что войны были самыми значительными событиями в моей жизни.

Я училась в Киеве в Институте Святой Ольги, мы музицировали, ставили спектакли, влюблялись и сходили с ума от Александра Блока и Саши Черного, всем курсом бегали посмотреть на государя, а тут - на тебе, война, эти самые - «немец, перец, колбаса». Мы поставили спектакль «с глупым немцем - немцем переперегерцем», объявили бойкот булочнице мадам Фолькштайн; ушел на войну мой кавалер корнет Ромочка Крачковский, заверив, что месяца через три Россия разделается с немчиками и вернется он с Георгием. Мы всем курсом проводили своих героев - выпускников Александровского военного училища. Там, на вокзале, я поклялась ждать, и меня впервые в жизни поцеловал мальчик - Ромочка. Я будто сейчас на губах ощущаю горечь табака и едкий запах новой портупеи и мокрого шинельного сукна.

На перроне сверкали медью дальние и ближние оркестры, звучали марши, но все они играли «Прощание славянки». Так под стук колес и под «Прощание славянки» и уехал воевать мой кавалер. А потом стали приходить похоронные извещения, и зазвучал в парках, заполнил весь Киев грустный вальс нашего поколения «На сопках Манчжурии». Мы читали друг дружке письма наших мальчиков с войны, носили их у сердца на груди, по-детски верили, что похоронки нас не коснутся, и танцевали наш любимый вальс «На сопках Манчжурии» «Шерочка с Машерочкой» (девочка с девочкой), потому что поклялись не танцевать с мужчинами до прихода с войны наших кавалеров.

А через четыре месяца в «Ниве», в разделе «С театра военных действий», я увидела посмертную фотографию Ромочки Крачковского.

Нет, невозможно музицировать и играть в глупых спектаклях, когда на фронте льется кровь. Мы отказались изучать немецкий, всем курсом записались в сестры милосердия. Меня не взяли - хроническое воспаление горла, но предложили работать на армию. Так я и моя подруга, дочь профессора, киевская красавица Раечка Куропатова устроились на работу в Центральное Артиллерийское управление к генералу Синеокову. Федор Павлович Синеоков служил в Управлении при всех правителях - сначала при государе императоре, потом, слышим, постреляют где-то в городе, что-то бубухнет, еще постреляют - и власть сменится, и - на тебе, гетман объявился, немцы по Крещатику, предупредительные и галантные, расхаживают. А Синеоков у себя в кабинете работает.

Опять постреляют, опять кто-то ушел и кто-то пришел. А Синеоков бессменный начальник. Забежала хозяйка моей квартиры мадам Тимошенко, расфранченная и надушенная: «Ой, Валечка, праздник, пришел пан Петлюра, говорят, на Холодной горе арсенальцев-коммунистов и жидкое вешать будет. Пойдем смотреть». Я выпроводила ее.

Вечером она, пьяная и обиженная, заявила:
- Никого не повесил, а еще паном Петлю-рой называется.
Утром я отправилась на работу. Несменяемый генерал Синеоков, при погонах и при Петлюре, в своем кабинете сидит, потому как, говорили, лучшего специалиста по пороху не найти, а в Киеве артсклады всей армии взорвутся - город снесут.

А затем объявились красные. Моя хозяйка сказала: пришел серп и молот - смерть и голод. Киев затих, улицы пустынны. Рассказывали шепотом о массовых расстрелах за городом, о пьянках, о насилии, о том, что красные вырвались из голодающей России, потому что поели там всех собак, а теперь на Крещатике их жены продают пирожки с собачатиной, поэтому прежде чем есть пирожок, нужно обязательно дать попробовать собаке. Собака - она культурная, никогда не станет есть собаку. Говорили, что красные имеют общих жен, а молодых женщин заставляют ходить голыми.

А тут, в самолете, я припомнила случай. Однажды я и моя подруга Раечка шли по.Крещатику, на улице никого, и вдруг из подъезда выходит голая женщина, в руках плакат «Долой стыд!», за ней еще три женщины и двое мужчин. Мы опешили: они были почти голыми, в чем мать родила, лишь в туфлях и шляпках. Раечка чуть не в обморок: мы впервые в жизни увидели голых мужчин. Ах вон оно что! Так вот что это за власть?!

Мы с Раечкой решили на работу не выходить, а когда появлялись на улице, выглядели растрепами и лица мазали сажей. А тут прекратилась ночная пальба и вышли газеты. Мы прочитали приказ коменданта города: «Граждане организации «Долой стыд!» в случае появления в раздетом виде на улицах будут публично отстеганы кнутом». И второе: «Граждане, не вышедшие на работу, будут уволены». А как же жить? В Киеве голодно, у нас ни денег, ни продуктов.
Рискнули и пошли в Управление - и как же обрадовались, увидев своего бессменного любимого генерала Синеокова, хоть он и был без погон.

Вспомнила и еще об одном знакомстве. Вышли мы как-то с Раечкой на лестничную площадку, съесть по конфетке и поболтать. А по лестнице поднимается молодой человек с усиками палочкой, и так серьезно стал нас поучать: рабочее время-де, девушки, а вы бездельничаете. «Какое нахальство», - возмутилась Раечка. «Еще чего», - взвилась и я. - Мы здесь всю войну работаем. - Раечка, откуда взялся этот щеголь? А Раечка так же серьезно отвечает: «Валя, то, что он щеголь, - я вижу, а вот откуда свалился - понятия не имею».

Молодой человек проследовал молча. Мы с Раечкой посмеялись и решили, что незнакомец очень даже «ничего» и он еще повертится у наших юбок. Утром в вестибюле я наткнулась на сослуживцев, хохочущих у стенгазеты, и была потрясена: на карикатуре - две толстухи (что больше всего потрясло меня) грызут огромные конфеты это я и Раечка. «Да мы же худые, как щепки», взвилась я. Сослуживцы глядели на рисунок и хохотали. Это был позор. Я в гневе взлетела по лестнице и в приемной генерала выкрикнула секретарше: «Что это за щеголь такой завелся в Управлении?» - и у двери в кабинет столкнулась со щеголем. Он защитился ладошками и спокойно сказал: «Не щеголь, а ваш новый начальник Управления, давайте знакомиться - Анастас Иванович Микоян». Так я познакомилась с Микояном.

Генерал Синеоков поработал техническим руководителем и снова принял Управление. А Анастас Микоян стал наркомом пищевой промышленности, и я, окончив Тимирязевскую академию, много лет работала под его руководством. Нужно сказать, что более толкового руководителя я за всю свою трудовую жизнь не встречала.

За окном темень, лишь на дальнем конце крыла вспыхивает маячок в оранжевом коконе. Приглушен шум моторов. Лампионы в салоне увеличили накал, стюардессы предлагают ситро и монпансье. Я, откинувшись на спинку, посасываю леденец и вспоминаю, вспоминаю...

В моей жизни уж очень энергические и благородные порывы порой ввергали меня в смертельную опасность. Я могла бы промолчать, и жизнь моя потекла бы не столь опасно, но тогда это была бы не я.

Но удивительно: в минуты смертельной опасности будто кто-то незримый появлялся за спиной, дышал мне в затылок, подкручивал фокус, и картина становилась иной и ясной, чья-то невесомая, но могучая рука буквально за волосы выхватывала меня из бездны.
- Так, в тридцать четвертом году, в пять утра, к нам домой приехало ГПУ, но я была в небе, на самолетике «Фока».
А в самый кошмарный период жизни спас меня мой неродившийся сын. Но могла я промолчать и поступить иначе? - Нет.

В тридцатом году, когда я работала старшим инженером на Керченском консервном заводе, в газете появилась статья о вредительстве в пищевой промышленности. Мой профессор Розенберг, у которого в Академии я была ассистентом и создавала вместе с ним новую рецептуру по ассортименту, с группой других пищевиков был арестован: «вредительство при проектировании заводов, заведомо не обеспеченных сырьевой базой». Это потрясло меня.

Розенберг был ведущим ученым, заграница оптом покупала консервы нашего завода -помидоры без кожуры в собственном соку или икру рыбную, изготовленную при низких температурах по его рецептам. А комбинат имени Микояна в станице Крымской, за проект которого и был расстрелян профессор, лучший завод в стране и по сегодняшний день. Я утверждаю, что после расстрела профессора наша консервная промышленность по ассортименту остановилась на том же уровне.

Я была готова голову дать на отсечение, что Розенберг не враг. И тут же направила письмо в адрес Верховного суда СССР с настоятельной просьбой разобраться, выслушать меня как свидетеля, убеждала, что совершается преступная ошибка.

Письмо я отправила в полдень. Вечером муж грустно сказал: «Валечка, нас ожидают великие потрясения». На рассвете за мной приехали. Предъявили 58-ю статью. Я обвинялась «в распространении вражеских идей профессора Розенберга на периферии». Но убежденность в правоте придавала энергии, и я была уверена - там разберутся.

Меня допросили, арестовали, и строгий следователь в купированном вагоне сопроводил в Симферополь. Он провожал в туалет и ждал у неприкрытой двери, и это возмущало больше всего.

На полустанке он усаживал меня у окна, запирал купе, а сам прогуливался у станционного садика, торговался с бабками, нюхал, пробовал, покупал, то и дело поглядывая в окно н§ .мемя. Возвратившись, садился у столика, на газете раскладывал продукты, шелушил тарань и ел, объяснив, что меня, как арестованную, не имеет права угощать, а мой обед доставят на узловой.

Меня мутило от махорочного дыма и тухловатой рыбы, и я глядела в окно: пыльный штакетник, корявые акации в станционном садике, за ними - буро размазанная степь. «Почему я тут, - размышляла я - что за абсурд и безумие окружают меня, разве не ясно, что я не виновата?»

Поезд все стоял, и это тоже казалось абсурдом. Следователь, поев, закурил и, выпустив дым, сказал:
- Глядите в окно, гражданка Цытович, любуйтесь, потом вы будете видеть небо только через решетку.
- А там что, не разбираются - оттуда никто не выходит?
- Почему? Выходят - один из тысячи.
- Так вот знайте, я буду этой одной из тысячи. Я выйду.
На узловой, действительно, охранница принесла судки с пустым борщом и кашей, и я ела: во мне был ребенок, его надо кормить. Следователь глядел на меня удивленно и, наконец, сказал:
- Ну и аппетит у вас, как у животного, по-видимому, вы до сих пор не понимаете, во что вляпались.
Я молчала. За окном медленно перемещался телеграфный столб, провода сбегали вниз и вниз, потом вверх, чтобы ухватиться за белые ролики, опять столб и провода вниз, и все та же бурая степь ползла под серым низким небом - во мне шевелился ребенок.

В Симферополе встретивший нас измученный солдат с ружьем расписался крестиком, принял запечатанный сургучом конверт и сказал: «Пойдем, дочка», - и, держа в руке конверт, зашагал, волоча развязанную обмотку по перрону. У зловонного строения прислонил к стене ружье и сказал: «Дочка, ты не серчай, дизентерия у меня, она кого угодно в гроб вгонит. Подержи конверт и винтовку, покарауль, я мигом», — и шмыгнул в дверь. Я спрятала конверт в сумку с вещами.

Ударили в колокол: поезд ушел, перрон пустой. Винтовка подпирала стену. Это были минуты самого большого кошмара, я цепенела и не дышала, и больше всего боялась, что это проклятое ружье упадет и выстрелит. Я проклинала ворон на станционных тополях, потому что меня обуяла идиотская мысль - их карканье опрокинет ружье, и оно обязательно выстрелит. От вони и ужаса меня тошнило и до смерти хотелось съесть мела или известки. Я отковырнула пластик известки и в безумии съела.

Наконец вернулся солдат и сообщил:
- Облегчился я, дочка, но ненадолго.
- Мне надо сходить в медпункт, купить зубной порошок или глиняное мыло.
- Иди, дочка, иди, - согласился солдат. Нэп кончился, на вокзале ни торговцев, ни чистильщиков обуви, ларьки забиты крест-накрест, уныние и пустота, но нежданно я была обрадована: некто незримый беспокоился обо мне - на пустом перроне работал лишь единственный аптекарский лоток. И тут, впервые за время ареста, я по-настоящему испугалась мистического абсурда этого дня. Почему в выдвижном лотке, кроме зубного порошка и глиняного мыла - кила, так нужного мне, - ничего? Пусто. Я впервые схватилась за сердце, постояла, объясняя себе, что никакого абсурда нет. Просто кончился нэп. Ни электричества, ни продуктов, а вот мела и глины в Крыму хоть отбавляй. Я купила кусочек глины и груботертый мел в газетном кулечке и тут же, за углом съела. В пустом зале ожидания я нашла бочку и кружку на цепи и выпила кипяченой, пахнущей паровозной гарью воды, и мне стало легче.

Вспоминая в самолете прошлое, я пришла к выводу, что в тот ноябрьский день тридцатого года, который сначала показался мне самым абсурдным и мистическим днем моей жизни, я впервые усомнилась в подтвержденной наукой, экспериментом и фактом материалистической философии бытия. Я задавала себе вопросы, но логических ответов не находила. И я впервые ощутила это - кто-то незримый стоит надо мной. Он подвел меня, не виновную, под расстрельную черту, потому что кому-то так было надо. Я, как безудержная атеистка, перестала хулить Господа и обратилась к Нему.

При воспоминании, как я вместе с братом вела жаркие споры с отцом-священником, требуя материального подтверждения Бога, мне стало безумно стыдно.
Когда я вернулась, то у зловонного строения не было ни солдата, ни его проклятого ружья. Я недоумевала: в туалет меня водили под охраной, а здесь час жду и никому не нужна. Чертовщина какая-то. Побродила по вокзалу, поискала - солдат как сквозь землю провалился.

Площадь тоже пуста, трамвай не ходил, извозчиков не было, и по выбитым тротуарам, по пыльным булыжникам, усталая и разбитая, понесла сумку свою, с чертовым пакетом в сургучах, по пустынному городу к подруге.

Продолжение

Предыдущая | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | Следующая
   
 
   
Автор сайта: Белов Александр Владимирович   https://belov.mirmk.ru