Утром приехал Петя, я и охнуть
не успела, как он сорвал с пакета сургучные печати и возликовал:
паспорт, слава Богу, у нас. «Валя, у нас есть единственный выход.
Я получил отпуск. Мы бросим все и уедем в Среднюю Азию. Подумай
о ребенке».
Напрасно он убеждал, что Розенберг расстрелян
и то же ожидает меня. «Нет, - заявила я, - это будет величайшая
несправедливость, я не преступница и не собираюсь прятаться. Я должна
вручить этот проклятый, пусть с сорванными сургучными печатями,
пакет по адресу».
Я приболела, пришлось походить по врачам, и через
пять дней мы пошли в ЧК.
В садике, перед зданием с колоннами, Петя чуть
не плакал, убеждал, силой останавливал, но я вырвала руку и решительно
взошла по ступенькам парадного. Дежурный взял пакет, попросил подождать
и скрылся в двери. У колоннады, рядом со ступенькой, стоял грузовичок,
с него что-то капало. Петя взял меня под руку, и мы стали прохаживаться.
За грузовичком, в треугольнике улиц, был садик - чахлая сирень,
несколько пыльных акаций в желтой листве, под ними в редкой тени
скамья. Я хотела сесть, но муж усиленно уводил от грузовичка подальше.
Мне стало любопытно, и я направилась к грузовичку; муж за руку,
чуть не силой оттаскивал меня, но я взбежала по ступенькам, глянула
в кузов и - ужас потряс меня, в глазах ярко вспыхнуло, и я потеряла
самообладание. В кузове лежали убитые, а на булыжник капала кровь.
Я схватила Петю за руку, затрясла, умоляя - быстрее, быстрее уйти,
скрыться, сгинуть.
- Паспорт, Валечка, - тихо промолвил Петя, -ты отдала. - И тут распахнулась
дверь, два вежливых человека заохали, запричитали: -А мы вас, любезная
Валентина Федоровна, ждем не дождемся, мы вас ищем, никак не найдем,
куда же вы запропали? - только что говорили с Москвой, там так обеспокоены
вашим здоровьем. Ну, давайте знакомиться -следователь Николаев.
И пожурил:-Ай-яй-яй, любезная Валентина Федоровна, пакетик-то не
следовало открывать - печать-то государственная. Сюда, пожалуйста,
- он по-джентльменски распахнул двери.
После света я ступила в сумеречную прохладу коридора,
оглянулась, и в солнечном свете на миг, как при магниевой вспышке,
увидела Петю в черной форме с обнаженной головой и опущенными руками,
средь ослепительно белых колонн. Дверь захлопнулась и отсекла. И
я уверовала, что больше не увижу его никогда.
Меня провели по лестнице и заперли в пустой комнате. В тишине на
стуле я размышляла: Петя был прав, никто меня не искал. Я нашла
силы обрести себя, но не могла избавиться от видения грузовика,
трупов в кузове и крови на булыжнике. Я стала осматривать стены
- дыр от пуль не нашла, - значит, расстреливали не здесь.
Наконец красноармеец проводил меня к следователю,
а на ружье был штык. «Так, - поняла я, - ни выстрелов, ни грохота,
- меня тихо пырнут штыком». Я поделилась опасением, следователь
рассмеялся и приказал часовому свинтить штык, а мне выговорил: -
Ну и мысли у вас, Валентина Федоровна, ничего подобного здесь не
происходит. Ч К - совесть нашей партии, с честного человека, говорящего
правду, волос не упадет.
- Я говорю правду, однако меня заключили в тюрьму.
- Значит, не всю правду, — подумайте, вспомните, ведь пришли вы
к нам неспроста - совесть не чиста.
- А насчет происходящего здесь - так я видела убитых в грузовике.
- Ах, вон оно как? - посерьезнел следователь. - И хороша была бы
наша власть советская, если бы не защищала народ от таких, как вы
и ваш Розенберг. Знаете, власть протянула соломинку вашему профессору
- признай вину - и тебе сохранят жизнь, и представляете, что он
ответил? - Плюю я на вашу соломинку – я не виновен. Он расстрелян,
а вы пытаетесь обелить врага. Читайте, это не болтовня, это в газете
напечатано. - Он порылся в бумагах и протянул газету. Я прочла.
Петя был прав - Розенберг расстрелян.
Подумайте о ребенке, и вам будет дана возможность
родить его.
- Я требую встречи с мужем.
- Ваш муж разумный человек, он принес чемодан с вашими вещами и
не пожелал видеть вас.
Сменились день и ночь, и снова день, и наконец, ослепленная настольным
рефлектором, я потеряла ощущение света и тьмы, и время потекло бессвязными
фрагментами -жизнь потеряла смысл.
Меня приводили и уводили: камера - кабинет, сиденье в углу, словесный
напор и скверна; следователь что-то писал, что-то говорил, убеждал
с напором, шевелил и шевелил губами - я не слышала. Я говорила и
говорила в пустоту, в абсурд. Наконец, в словесном бреду проявлялось
имя мужа, и я в величайшем напряжении улавливала смысл... кому нужен
враг нашего народа... Муж написал заявление о полном отказе от вас
и разводе с вами... где-то далеко над столом следователя замелькал
белый листок... Хотите, прочту?
Я опять ушла во мглу, гладила и гладила своего
ребенка. Это было главным... А Петя отказался от меня - это предательство,
но мысль из потустороннего мира: раз так решил, значит, правильно.
Тянулось время. Вечность. Я давно потеряла счет
дням. Люди юродивые, безумные, что они говорят? Что делают? Я тоже
безумная, я знала, что скоро туда, вместе с ребенком в грузовичок,
я умоляла следователя, чтобы быстрее.
- Ну, хорошо, будь по-вашему, - наконец согласился он, — подпишите
здесь и здесь. -Я была счастлива, и подписывала, и подписывала.
И наступила тишина.
Наконец утром я в большом и залитом солнцем кабинете, за окном на
крышах искрится снег, на стене нечто кроваво-красное: знамя — поняла
я. За столом трое серьезных и торжественных людей. Я теряла зрение
- с углов глаз наползла темнота. Средний читал, перелистывал, шевелил
губами — я не слышала. Я глядела в глубь себя - ночью сильно барахтался
ребенок.
Рука из пространства затрясла плечо, грохот в
ухо - встать! Те трое уже стояли, долго и громко читали и читали,
я тупо поняла одно: 58-я статья - вредительство - расстрел.
В окно плеснуло солнце, в глазах вспышка -значит,
сегодня! - заликовало во мне. А вот за окном бело - это выпал снег.
Меня перевезли в тюрьму; долгий мрачный коридор, в конце моя одиночка.
Тюремщики мои удивительно вежливы и даже угодливы: -Ах, Валентина
Федоровна, что же вы супик не докушали? Чего бы вы желали на ужин?
Вот чистенькое полотенце, оцените - для вас, вафельное.
Но все они, говорящие со мной, смотрели вниз -
никто ни разу не заглянул мне в глаза, и поняла - я для них уже
мертвая. С болезненно обострившимся слухом я вся внимание. Жду?
Ночью опять грохот, ослепительная вспышка в лицо вскидывает на топчане,
и нет спасения от этой проклятой лампочки над входом. В коридоре
топот, крик, кого-то уводят, снова гремит дверь - и тишина. И на
этот раз не за мной. И опять этот незатухающий свет в лицо.
Я валилась в изнеможении. Так я сойду с ума. Я
пожаловалась начальнику, и он запричитал: «Ну что ж вы, любезная,
молчали? Вы же знаете, как мы вас уважаем. Дверь мы маслицем смажем,
сапоги прикажу снимать, а лампочку гасить и ложиться вам головой
к двери не положено. Караульный обязан видеть ваше лицо круглосуточно».
Дверь поутихла, но даже легкие удары вскидывали меня, и я слушала,
как на рассвете входят, снимают сапоги и шлепают по коридору конвойные.
И лампочка из цементной норки сквозь решетку била ослепительным
светом - неугомонно - не потухая -всегда.
О Пете я не вспоминала: он ушел - значит, так
надо. И далекая жизнь за окнами была чужой и более не интересовала
меня, и я погрузилась в безвременье, гладила живот и жаловалась
своему ребенку: «Все против нас, и отец отказался, и следователь
мерзавец -обещал быстро, а вот...» И тут же я гнала эти мысли, будешь
задумываться - сойдешь с ума.
Но у меня даже в этом смертном подземелье была
радость - это разговор с Богом. Я ничего не просила у Него, потому
что прожила жизнь неверящей, атеисткой, но Бог давал мне единственное
спасение от мрака и кошмара, и я уходила в него - это был безмятежный
сон. Наконец однажды свет потух. В кромешной тьме потянуло холодом,
я не услышала скрип двери, но в слабом свете керосинового фонаря
в камере возникла белая фигура.
- Я доктор, - представился вошедший, - остановилась электростанция,
и мы побеседуем при керосине. - Он поставил фонарь на стол, сел
на скамью и, доставая пузырек с чернилами и принадлежности, спросил:
- Итак, на что жалуетесь?
- На все, - заскорословила я, впадая в истерику, - арестована...
не виновна... ребенок, который не родился... муж оставил меня...
- Понимаю, все понимаю, - доктор взял меня за руку, — но нам необходимо
перед этим самым медицинское обследование, так положено.
- Перед чем, «этим самым»? - Он молчал, а я спохватилась: что это
я в истерику впала? Что я, не знаю, что такое «это самое»? Петю
вспомнила? Заскулила! Нет, уважаемые, вы моих слез не увидите. И
сказала: - Следователь пообещал, что сделаете «это» быстро, -
не тяните.
- Вы сильная женщина. Ну что ж, подпишите акт обследования, - и
доктор дал мне ручку. Я подписала, тут и там, где он просил, и вернула
перо.
Доктор спрятал в портфель бумаги и, не поднимая глаз, заговорил:
«Произойдет неизбежное - вы же понимаете, каждому человеку все равно
когда-то надо умирать. Главное, не думайте ни о чем, все случится
очень быстро, гораздо быстрее, чем вы думаете - какие-нибудь минуты,
но у женщины на восьмом месяце может произойти психический срыв,
я хочу облегчить, я не имею права, но полагаю, большой беды не будет,
если сделаю вам успокаивающий укол - понтапон, и вы окажетесь в
радостном состоянии».
Я отказалась. Но неотвратимая идиотская мысль
ворвалась в меня и как бы затрясла все двери моего «я», требуя ответа.
«Скажите, доктор, «это самое» произойдет здесь, в этом мраке?» «Что
вы, что вы, - замахал руками, заудивлялся доктор, - проводят куда
надо». «А где это самое «куда надо?» - с безумным напором требовала
я, пытаясь заглянуть в глаза маленького интеллигентного доктора,
но он упорно глядел вниз. «Я полагаю, это туда, по коридору, - вам
плохо, отдыхайте. Я все-таки дам вам порошочек, вот кружка - запейте».
Я глотнула и легла.
Рядом с доктором из серого мрака возник следователь,
а с ним и серьезный начальник тюрьмы, и это показалось странным.
В камере было светло, и я впервые увидела зарешеченное окно, из
него падал свет, и это тоже показалось очень странным. Не переставая
удивляться, я разглядывала происходящее как бы издали, отдельными
фрагментами. Грузный начальник в зеленом одеянии сопел в мундштук,
пялил круглый глаз, и это развеселило.
Следователь в отутюженном галифе, в зеркально начищенных сапогах,
в английском френче хаки, при галстуке под белоснежным воротничком
сиял, как новый пятак, и это рассмешило.
Я спросила чужим голосом:
- Что это вы нарядились, праздник, что ли, какой?
Начальник ухмыльнулся.
- Праздник, - сказал следователь, - вот здесь, - и потряс папочкой.
- Конверт пришел из Москвы.
«Сволочь, - уж очень спокойно отметил разум, - вот для чего он вырядился
- садист». И только тут во мне вскричало: «Ах вон оно что! Вот это,
«то самое», это туда, по коридору», «куда надо!». Ужас потряс меня,
зашевелились волосы и встали дыбом.
Начальник попросил меня встать, но ноги не держали меня. «Можно
и так,» — сказал следователь, и стал читать:
«Верховный Совет Союза Советских ... Вашу просьбу о помиловании...
и ваше чистосердечное признание вины... покаяние...»
Следователь говорил и говорил о самой гуманной
в мире власти... о рождении ребенка, я не понимала ничего.
Вокруг туман: меня оставила реальность. Долго ли это было, не знаю,
а я пришла в себя от так ненавистного мне махорочного дыма и едкого
нашатыря. В углу, в облаке дыма, белело пятно, это был доктор, рядом
следователь. Оба курили, смеялись и о чем-то говорили.
- Очухались? - спросил следователь. - Собирайтесь, а то, чего доброго,
разродитесь здесь.
- Зачем? - пыталась сообразить я.
- Домой, ваша просьба удовлетворена - вы помилованы, радуйтесь.
- Какая просьба? Причем помилование? Я не признаю вину, ничего не
подписывала.
- Не умничайте, вы все подписали – где надо и сколько надо. На улице
вас ждет муж.
- Нет у меня мужа.
- Опять умничаете!
- Муж отказался от меня, потребовал развод. Вы сами читали его заявление.
- Ну, уважаемая, ну вы же и фантазерка. Ничего я вам не читал, все
перемешалось у вас в голове. Все напутали, Петр Петрович ждет вас
на улице, и фаэтон, и лошадь тоже ждет. Вот муж и пальто передал.
Одевайтесь. Следователь с доктором, как на куклу, надели на меня
пальто, потом пожал руку следователь и доктор тоже пожал. Я была
близка к сумасшествию. Они подхватили меня под руки, и повели по
коридору.
Они возмущались, они подхохатывали, они ликовали
каким-то истеричным, больным смехом и подталкивали меня.
- Идите, идите, вы свободны, поймите, наконец, упрямая женщина,
свободны. Сво-бод-ны. Ваш ребенок спас вам жизнь.
Прошение о помиловании подал следователь Николаев.
Пассажиры беспробудно спят, одна я, глубокая старуха,
размышляю и ищу ответ. Я слыхала, что от страха волосы на голове
шевелятся, но не верила в эти россказни. А вот тогда, много лет
назад, следователь, как сейчас помню, достал засургученный конверт
из грубой оберточной бумаги, и во мне прозвучало «вот оно», «это
самое», «это туда по коридору», волосы зашевелились и стали дыбом
на моей голове, я обхватила голову и под ладонями косыночка упруго
вздулась. Вспомнила и роддом. Мой ребенок родился седым, с длинными
и жесткими, белыми, как молоко, волосами, торчащими дыбом, и все
врачи приходили посмотреть, как на чудо. Будучи поднадзорной, я
жила в гостинице на улице Пушкинской. Гостиница не отапливалась
- ледяная, а я на голое тело наматывала мокрые пеленки и сушила.
Высоко, в лунном небе, я вспоминала ужасы, чтобы спросить себя:
обижалась ли я на власть советскую, и ответила - нет.
Я не была коммунисткой, но понимала: мы строим
новое государство. А вокруг разруха, голод, тиф - людям намного
хуже, чем мне. Были и ошибки, но они и должны были быть. Но работа
и улучшение страны были сутью нашего поколения, и мы вывели страну
из голода, мы ликвидировали безграмотность - после пятидневки, в
выходные, я преподавала в ликбезе, я взяла в дом «боржомца» и воспитывала
вместе со своими детьми. В войну мы сутками не выходили из цехов
- гнали продукцию: «Все для фронта, все для победы». Мы победили
фашизм, восстановили страну - создали бомбу, запустили ракеты, построили
этот великолепный самолет, в котором я лечу.
Но вот наступило время реформ, я восприняла их
как должное: партия оторвалась от народа, правительство превратилось
в старческий пансион - в стране расхлябанность и застой. Вот тогда-то
и грянула перестройка и гласность, и народ воспринял ее - но что
это? Неуправляемая страна опрокинулась в бездну. Крушение культуры
и нравственности, и, конечно, как следствие, Содом и Гоморра, на
экранах заплясали голые тела, откуда эти миллионеры-нувориши, киллеры?
Почему страна безссудна? И миллионы потекли за границу в карманы
воров? Ведь все, что есть в стране, построено руками нашего поколения.
Вот это истинный ужас, потрясший меня. Ребенок замерзал у меня на
руках, я не плакала, за всю жизнь я не обронила ни одной слезы,
а тут пьяный президент провозгласил: берите суверенитета, сколько
сможете, - нет больше страны, нет больше СССР. Слезы навернулись
на глаза.
Я повспоминала споры с отцом священником. «Валечка,
- говорил отец, - вы посягнули на святыню. Вы разрушили храм, вы
отказались от учения Христа. Пришел народ к храму, а вместо храма
пожарище, нет храма, нет народа. Вы поклоняетесь идолам,.Валечка,
вы строите дом на песке».
С этими размышлениями, не находя ответа, я и заканчивала
свой последний полет.
Я дала себе слово - не спать, но все-таки задремала, а очнулась
от тишины и яркого света, в салоне оживленные пассажиры пристегивают
ремни, в оконце под животами пухлых оранжевых туч огни большого
города. Крыло поднялось и заслонило город, вспыхнули прожекторы,
колеса ткнулись в землю, и самолет жестко поехал.
Меня по трапу скатили последней, оставили в колясочке
рядом с самолетом, попроси ли подождать машину, и это обрадовало.
Автобус с пассажирами ушел, и под голубым светом пустынен ночной
аэродром. Я одна рядом с огромным алюминиевым кораблем. Он отдыхает,
отдавая тепло, и я с удовольствием вдыхаю его горячие запахи - масел
и чего-то прогорклого и жженого. Это мой последний самолет, которым
я так близко любуюсь. Потом приехала санитарная машина, и я в последний
раз окинула взглядом «свой самолет» и с гордостью подумала: это
чудо построено руками нашего поколения.
Она умерла в возрасте девяноста семи лет, и последняя
ее воля - лечь в могилу рядом с мужем - была выполнена.
Продолжение |
