Симферопольцы всех стран объединяйтесь!
 
На главнуюГалерея 1Галерея 2Истории в картинкахЗаметки о СимферополеКарта сайтаНа сайт автораНаписать письмо
 
Предыдущая | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | Следующая

Борис Цытович

Город моей мечты

Документальный автобиографический роман

Однажды Аллочка пришла ко мне на работу возбужденная - в руках письма, и с места в карьер: - Понравился мне мальчик - что делать? Помоги. - Мальчик оказался именитым режиссером, конечно же, разговоры о кино, а Аллочка безумно любит кино, отсняли фотопробы, и «мальчик» пригласил в Одессу.
- Уезжай, - настаивал я, - сказал же поэт: красивая женщина - это профессия, будешь сниматься в кино, иная жизнь, среди интересных людей и поклонников.
- Поклонников мне и здесь хватает, и могилка Вовочки на том конце улицы, а главное - Пушкинская здесь.
- Володя там, на небе, увидит и порадуется, - убедил я ее.
- Но тогда помоги, за неделю он прислал три письма, нужно ответить.
- Чужие письма я читать не буду.
- А ты и не читай, просто напиши от моего имени. Я хочу, чтобы письма были красивыми и романтическими. Ты сделаешь это лучше меня.
Я, польщенный доверием, написал так: «Моя светлая радость, я в гостях у тети, сплю на раскладушке, на берегу моря, и редкая волна по масляно-черной глади катит лунный блик к моим ногам и шепчет галькой о тебе.

Кипарисы черными вершинами метут в звездном небе. Дыханье с гор приносит запах цветущего дрока, и ты, сотканный из аромата теплой хвои и света звезд, незримо рядом, так, в полуяви-полусне, я с тобой и ты обнимаешь меня, и возносишь, и мы парим средь черных кипарисовых вершин в теплой южной ночи.

Так, вместе с тобой, под шорох гальки, я и уплываю в глубокий цветной сон.
P.S. Вспомни и восхитись картиной великого художника Марка Шагала «Влюбленные».
Это мы парим над крышами».
И тут же телеграмма: «Жду. Люблю. Считаю минуты. Встречаю».

Мы сходили в церковь, Аллочка поплакала со свечечкой в руке. Прошлись по Пушкинской, посидели в кафе, и улетела. Потом пополз слушок, будто Аллочку одесские то ли бандиты, то ли негры постригли наголо. Посудачили на Пушкинской и забыли. А через месяца полтора в воскресный вечер на том конце Пушкинской ажиотаж - закружил воронкой народ, и там как бы лизнул огненный язык. Я пригляделся и охнул. Это была Аллочка в огромной широкополой шляпе, украшенной букетом роз, малиновым свечением, казалось, горело на ней платье.

Такого Пушкинская еще не видела. Аллочка надвигалась с достоинством королевской особы, а увидев меня, бросилась на шею. Мы пошли, конечно же, в кафе, напротив театра. Она вытирала слезы и дышала полной грудью.

Почитатель за соседним столиком схватился за галстук: - Девушка, от вашего платья загорелся галстук. - Аллочка, не глядя, прошептала: - А почему бы тебе не сгореть вместе с галстуком? И мне: - В Одессе все такие нахалы.
- Я на Пушкинской, и, наконец, дома.
Я глядел на нее и думал: да разве смогла бы она оставить свою улицу? Как говорил Зефф Карлович, Пушкинская - начало всех дорог, и конец тоже на Пушкинской, там, за стадионом, в зарослях сирени, под звук трубы.
- Ну что ты молчишь? Не понимаешь, что ли? - она подняла свою огромную, украшенную розами шляпу, потом развязала черно-красную чалму, и я охнул: не было огненного, бьющего на плечи фонтана волос. Голову облепил черный ежик. Но лицо, лишенное ореола, утратило вульгарную броскость и являло более самостоятельную, с чуть печальной глубиной, красоту.
- Так ты стала красивее.
Я заказал ликер, который она любила, знал, что есть правда, и она заговорила:
- Сбылась моя мечта. Я должна сняться в немой роли испанской служанки. Меня постригли, покрасили, как говорил реж - искусство требует жертв, - и мне было хорошо, и, более того, на меня находило видение, легкость, я проваливалась в полный счастья то ли сон с открытыми глазами, то ли явь - на фуршетах тосты поднимали за меня. Утром у дверей букеты. Прима зеленела и шипела, проходя... и вот однажды во мне прозвучало: «Да не могу же я быть, так счастлива». И как вспышка, на катила вина, и пришел всему конец. Заскучала я по Пушкинской, а перед глазами встал Вовочка. А как любил меня Вовочка! И ведь погиб-то из-за меня. Он так хотел меня испугать, а это невозможно, я презираю страх. Страх - это для ничтожных. Я говорила ему: не юродствуй, не лихачь на этом проклятом трофейном мотоцикле. А он смеется: - Я люблю тебя так, что ищу смерть. На могилку приходить будешь?

И вот он совершенно один. Тетя Лида поставила оградку и тоже умерла. Осталась у него одна я. А я уехала, даже не попрощавшись, не поговорив с ним. Я возненавидела кино и делала все не то и не так, а по ночам плакала и звала Вовочку. В последнюю ночь я увидела Пушкинскую и Вовочку, напротив «черной» аптеки, он подошел к бассейну, опустил руку в воду и протягивает мне золотую рыбку. Не получилась из меня актриса, я сказала - больше не могу, бросила все, и вот я дома.

Я поклялась в первый же день нарядиться для него в это сияющее платье и пройтись по нашей улице к его могилке, мне так хочется прильнуть щекой к его камню и поговорить с ним, но у театра встретила тебя. А теперь мне пора.
- Ты что, собираешься сейчас, в полночь, на кладбище?
- Конечно же, оно рядом, в конце нашей улицы, а Вовочкина оградка у церкви - там он меня ждет.
Меня охватил ужас. Ночь, темень, черные заросли сирени, но я твердо сказал: - Я провожу тебя.
Она выдвинула подбородок, искоса, улыбчиво поизучала меня и, покручивая рюмку, чуть выдохнула. - Нет, я знала, что ты не побоишься.
- У тебя нет фонарика.
- Я найду его оградку с закрытыми глаза ми, и, поверь, ничего со мной не случится. Ниче-го-шень-ки.
Она сняла свою огромную, как Сатурн, шляпу, осталась в красно-черной чалме и откинулась на стуле. Предо мной за мраморным столиком сидела редкой красоты женщина, невиданный и прекрасный цветок, выросший вот здесь, за окном, на булыжнике Пушкинской, и она одна, ночью, без страха, пойдет к своему возлюбленному на кладбище.
Время текло удивительно, цветными фрагментами; искрился бокал в ее пальцах и музыкой звучал голос: - Режиссер умолял, целовал руки, предлагал деньги, но разве дело в деньгах? Я отказалась, и, прощай моя киношная карьера. Дома чемодан открыла - в нем часы швейцарские лежат. Часы подарю Зеффке. Будет в швейцарских часах свои футбольные каракули на тротуаре царапать.
Мы последними вышли из кафе в ночь. Я опять предложил проводить, но она твердо сказала: - Я хочу весь путь по нашей улице пройти к нему одна, - и решительно направилась к кладбищу.

Я долго глядел вслед, пока в темноте не угасло малиновое свечение. Было слышно, как далеко прогудел паровоз, долго отстукивал колесами поезд - и наступила тишина.

Улица была прохладна, и, как опустевшая сцена, хранила великое молчание декораций, наполнялась таинственной ночной жизнью предметов неодушевленных. Наступал тот полночный час, когда земля приостанавливала свой ход. Лампионы погасли, и над черными силуэтами фронтонов и крыш небесной рекой потек Млечный Путь. Над театром грифоны чуть зримо распускали крылья... С муз сползали маски, а медные глаза атлантов прозревали.

Дух великих актеров, поэтов и художников, некогда ступавших по тротуарам улицы, стекала с гранитных стен, черного Зазеркалья окон и чуть зримой кисеей распускалась по ночной улице. А там, вдали, в начале улицы, медный Архиерей Лука выше воздевал руку, благословляя улицу и ее народ, ибо сказано: «Род проходит и род приходит» (Апокалипсис).

Продолжение

Предыдущая | 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | Следующая
   
 
   
Автор сайта: Белов Александр Владимирович   https://belov.mirmk.ru